РрецензияПродолжаю потихоньку двигаться по эпопее, чтобы освежить её в памяти в чаянии неизбежного финала . Впрочем, мартышкин труд : не таковы по своей природе мои мозги, чтобы удерживать в голове эту изумительную конструкцию со всеми её намёками, загадками, связями, следствиями и предпосылками . Всегда издали завидовала людям, способным на подобное, но, как известно, рождённый прыгать порхать не может . Довольствуюсь тем, что получать удовольствие от эмоционального ряда и хорошего языка это нисколько не мешает
Про эту серию написано очень много, как ни про какую другую, наверное, поэтому я не стану упираться рогом в тщетной попытке сказать нечто новое, а остановлюсь на отдельных частностях, привлекших в этот раз моё внимание.
Пролог, разумеется.
Ох и интересная штучка эта «Талигойская баллада»! Помню, при первом прочтении она прозвучала шокирующе, совершенно изменив взгляд на «предательство» Рамиро Алвы. Читая её теперь, я только посмеивалась: ну надо же, теперь показался третий смысл происходящего . После «Зимнего излома» и обнародования содержимого приснопамятной шкатулки точка зрения изменилась в очередной раз. Интересно, это уже предел, или же Вера Викторовна на этом достижении не остановится ?
Ещё в этот раз зацепила меня нехитрая в общем мысль о необходимости «свежей крови» – разница между старой и новой аристократией . В чём она состоит? В разнице между звериным желанием жить и стоической готовностью умереть, полагаю. При том, что мои симпатии остались на стороне Рамиро, подозреваю, что сама по типу отношусь именно к старой, «уставшей» аристократии
На сей раз красной ниточкой через всю книгу пробежала совершенно упущенная до того линия – шерше ля фамм . От пролога с его древним Завещанием, где появляется загадочная «Она», которая «придёт из Осени» и «откроет Врата», через многозначительное «у сестры смерти синий взгляд» и до финального разговора Рокэ с Дораком об исчезнувшей женской фигуре на картине Диамни Коро. Долго ломала голову, кто бы это мог быть? Ни до чего умнее Октавии Алва-Оллар не додумалась – особенно когда припомнила рисунки в склепе святой. Впрочем, была ведь ещё одна древняя леди, которая кого-то ждала! Беда в том, что я заблудилась и забыла, где именно об этом было написано
По персоналиям.
Внимательно отслеживала все метания Дика, и поймала себя на том, что готова снова сочувствовать ему . К тому же в этот период у него бывали просветления, да-да-да! Честно, если бы не видела в «Зимнем изломе», до каких глубин подлости и младенческого эгоизма он способен дойти – опять пожалела бы. Ситуация была совершенно премерзкая . Можно сколько угодно смеяться над парнем по поводу количества декоративных спагетти, украшающих особу Повелителя Скал , но стоит поставить себя на его место, и оценка ситуации заметно меняется . Я не говорю, что пытаться травить Ворона было правильно – я элементарно не знаю, как тут было бы правильно, и совершенно не готова сказать, как поступила бы сама – да ещё и в беспечные 18-19-то лет
Блин, когда человек по натуре не лидер – а Дик не лидер, чего уж там – имхо разумнее всего было бы примкнуть окончательно к какой-то одной партии, и хранить верность ей до конца! М-да, тоже мне, Америку открыла . Покойный Эгмонт Окделл, судя по всему, именно так и поступал. И был прав – по своему, по-окделлски . Основная беда Дика в том, что он совершенно не соответствует фамильному девизу «Твёрд и незыблем», его полощет любым сквозняком как белый флаг капитуляции
…Вот уж действительно, прошёл Круг, и всё провернулось на Колесе Времён: если 400 лет назад мы имели мутного Придда и несгибаемого Окделла, то теперь, судя по всему, стороны как в старинном церемонном танце диаметрально сменили позиции
И очень-очень я хочу получше поглядеть на Валентина Придда – надеюсь, у меня скоро появится такая возможность
«- Создатель – отец наш, - подался вперёд Оноре. – Он любит нас, любит бескорыстно – и нет в мирах бескорыстнее любви, потому что Ему ничего не нужно от нас! – Первый раз за всё время в голосе гостя послышался гнев. Видимо, с точки зрения ордена Милосердия худшего заблуждения нельзя было даже придумать. – Он сотворил нас не для себя, но для нас, для того, чтобы мы были. Он каждую секунду держит нас в бытии… не это ли свидетельство безграничности Его любви?
Он судия – потому что не терпит Зла, и Зло не терпит его. Но, вернувшись в этот мир и узрев, что дети Его сошли с праведного пути и поклонились демонам, разве разрушил Он сам мир? Он изгнал демонов и поразил их слуг, а людям даровал прощение и оставил великий дар – Церковь Ожидания. Наш Создатель, наш отец никогда не отвернётся от нас. Это мы можем отвернуться от Него, закрыв свою душу и сердце. Это мы можем перестать любить Его, а Его любовь неизменна. Тот, кто отказывает Создателю в праве любить и продать – ненавидит Его. Тот, кто утверждает, что Создателю ненавистны Его творения – враг Ему. Тот, кто отрицает Церковь, хранящую слово Его, - губитель душ и слуга Чужого, как бы он себя ни называл.
- Это так, - Луиза вздрогнула, услышав горячечный шёпот Марианны, - Авнир ненавидит нас всех! Господня Роза, он же совсем сумасшедший!»
Впрочем, была ведь ещё одна древняя леди, которая кого-то ждала!
Об этом рассказывалось в повести Пламя Этерны, а леди звали Оставленная, оона была возлюбленной бога Унда, которая не смогла родить ему ребенка. Оставленная провела всю эпоху Золотой Анаксии в подземельях Гальтар, где что-то такое накручено с течением времени, вышла оттуда вскоре после событий ПЭ, вошла на картину Диамни, а покинула ее лишь незадолго до времени, описанного в Талигойской балладе. И, сдается мне, ты права, и после этого Оставленная стала известна как Октавия.
Это скорее собрано по кусочкам - эпизод, где Оставленная входит на картину, был в ПЭ, но не в изданном тексте, а во фрагменте, лежащем на официальном сайте, а упоминание, что незадолго до падения Раканов странная женщина с полотна исчезла - это где-то в основном цикле мелькало, кажется в том же ОВДВ.
Мастер Диамни Коро умирал. Чтобы больного не тревожил топот подкованных гвоздями сапог, под окнами комнат, которые занимал мастер, постелили солому. Под дверями спальни толпились ученики, кто с искренней, кто с нарочитой тревогой вглядывавшиеся в лица серьезных и молчаливых лекарей. Каждые два часа прибегали посыльные от императора, а к вечеру повелитель Кэртианы пришел сам. Вместе с Эсперадором Танкредом, еще не старым, но совершенно седым мужчиной со светло-голубыми пронзительными глазами.
Император вошел в дом, многочисленная свита осталась под дверью. Сначала придворные с подобающим случаю скорбным выражением стояли неподвижно, потом стали переминаться с ноги на ногу, перешептываться, а наиболее смелые рискнули прислониться к стене. Время шло, а владыки Золотой Империи все не было.
Когда рыжее вечернее солнце утонуло в водах Данара, и над Кабитэлой сгустились сумерки, появился Эсперадор и торопливо проследовал на вечернюю молитву. Император остался с умирающим. Это была неслыханная честь!
Смелый, жесткий, подчас жестокий, Анэсти железной рукой претворял в жизнь начатое императором Эрнани. То, что он ценил мастера Коро, знали все, но никто не мог предположить, что император, мало напоминающий своего болезненного, хоть и сильного духом отца, так отличит умирающего старика.
К полуночи Анэсти вышел, бросив вскочившим слугам и лекарям, что больной заснул и не стоит его тревожить. Свитские шепотом передавали друг другу, что никогда не видели, чтобы глаза порфироносного столь сильно блестели.
Около часа ночи больной пришел в себя и потребовал, чтоб его отнесли на верхний этаж, где была его мастерская и оставили в покое. Слуги и лекарь не посмели спорить с любимцем императора. По требованию мастера зажгли множество свечей и раздвинули плотную ткань, закрывавшую огромную картину, над которой Коро работал с того самого дня, как вошел в отведенные ему комнаты в новом императорском дворце.
Само творение видели лишь избранные, взгляду остальных представал лишь серый, измазанный красками занавес, поднимать который строжайше запрещалось. Слугам хотелось рассмотреть таинственную картину, но они, повинуясь приказу, торопливо попрощались и ушли. Старый художник остался один на один со своим детищем.
Сидя в высоком резном кресле, спинку которого украшала вереница идущих леопардов, Диамни Коро смотрел на то, что более сорока лет составляло смысл его жизни. Ученик великого Сольеги не знал, с чего ему пришел в голову именно этот сюжет, но он не давал художнику покоя ни днем, ни ночью. И вот на специально вытканном холсте возникли невиданные в Кэртиане чертоги.
Огромные окна выходили на закат. За длинными, богато убранными столами пировали мужчины и женщины, и все они были неправдоподобно, нечеловечески хороши. На одетых в черное и алое мужчинах были странные доспехи, женщин обвивали тончайшие шелка самых изысканных и нежных расцветок, а на точеных шеях и прекрасных руках переливались странные золотисто-алые и лиловые камни.
Нарисованные фигуры казались живыми, сильными, наделенными чем-то, что смертным постичь не дано. Они дорожили каждым мигом веселья, потому что помнили о войне, на которую им предстояло вернуться.
Картина казалось завершенной, но мастера она не устраивала. Ему никак не давался левый угол. Там за столом сидел светловолосый воин, единственный, кто не пил и не смеялся. Окружающее веселье его тяготило, хотя он вряд ли мог объяснить, почему. И еще меньше Диамни Коро мог объяснить, почему нарисовал Ринальди Ракана таким. Когда мастер начинал свой «Пир», он хотел, чтоб погибший эпиарх был счастлив хотя бы на картине, но названный брат вновь проявил строптивость. Он не желал ни смеяться, ни пить, ни обнимать роскошных красавец.
На плече Ринальди лежала рука рыжекудрой женщины в огненных шелках, лишь слегка прикрывающих белоснежную грудь, но изумрудный взгляд сгинувшего эпиарха был устремлен куда-то вдаль. О чем он думал? Чего хотел? И чего хочет он, Диамни Коро?
Художник вздохнул и чуть не вскрикнул от пронзившей грудь и спину боли. Ерунда, он должен понять, чего не хватает. Все, кто видел «Пир Вечных», в один голос утверждали, что ничего более совершенного из-под руки мастера не выходило. Эсперадор и тот, хоть и полагал правильным скрыть картину от паствы, назвал ее величайшим созданием человеческого гения; и лишь Диамни был недоволен, потому и потребовал принести себя в мастерскую. Жизнь кончалась, и мастер Коро не мог уйти, не завершив своей главной работы.
За окном синело ночное небо, похожее и не похожее на небо покинутых Гальтар, падали звезды, звенели цикады, созревали яблоки, над полянами маттиолы кружили ночные бабочки. Этот мир был прекрасен, Коро не хотел его оставлять, но он и так прожил очень, очень долго. Все, среди чего он рос, чем жил, во что верил, исчезло. Он умирал в другой стране, в другом городе, в другой вере, пережив всех, кого знал в юности. У него оставались лишь память и картина. Что же все-таки там должно быть? Во имя ныне забытых Абвениев, что?!
Пламя? Влетевшая в окно птица? Статуя? Еще одно окно, сквозь которое виден водопад? Нет, не то! Мастер пробовал и огни, и цветы, и фигуры, но они только мешали! Оставить как есть?…
Диамни напряженно смотрел на картину и не видел, как столб лунного света задрожал и изогнулся, постепенно принимая очертания высокой, но хрупкой человеческой фигуры. Легкая и неуловимая, она постепенно облекалась плотью. Стали различимы иссиня-черные косы, нежный, крупный рот, огромные синие глаза под темными дугами бровей, тонкие руки с длинными пальцами, и все равно женщина казалась недоступной и далекой, словно отражение в старом, мутном зеркале или ночном окне.
Диамни не видел странной гостьи, но ее двойник медленно и неотвратимо проступал на картине - легкая тень, отражение на серебристом зеркальном камне. Это было то, чего он так долго искал! Женщина-фреска, женщина-призрак, женщина-память, которой нет и не может быть в этом исполненном чувственного ликованья зале, и которая, тем не менее, существует. В сердце Ринальди Ракана, друга и брата Диамни Коро, сгинувшего в гальтарских подземельях более полувека назад!
На мгновенье старому художнику стало жаль придуманную им рыжую женщину, такую красивую и такую ненужную. Она льнет к Ринальди, а он принадлежит другой, неуловимой и зыбкой, с тревожными синими глазами. Он принадлежит своему миру и себе самому и рано или поздно отыщет дорогу к дому, даже если придется пройти через ад и вернуться на кладбище. Именно поэтому Рино жив, единственный из всех собравшихся в этих залитых закатным пламенем чертогах. Он жив, потому что не обрел покоя, не забыл о том, что такое боль, не избыл тоски по несбывшемуся.
Художнику казалось, что он спит и видит сон, в котором нашел то, что так долго и мучительно искал. Больше всего Диамни боялся, что умрет, не проснувшись, или забудет о своем видении. Мастер не отрывал взгляда от картины, а женщина-отражение была уже совсем рядом. Какое-то время синеглазая незнакомка молча стояла за креслом Диамни, затем светящаяся полупрозрачная рука нежно коснулись волос художника, женщина нагнулась, поцеловала его в лоб и исчезла. Осталось лишь изображение на картине, перед которой сидел мертвый мастер.
Помимо картины теперь прояснился ещё один тривиальный вопрос: чей же потомок всё-таки Альдо, ибо то, что он Ракан, сомнений не вызывает - гоганы всяко не дураки
Если ты хочешь помочь кому-либо, убедись сперва, не сделаешь ли хуже.
Pixiчей же потомок всё-таки Альдо, ибо то, что он Ракан, сомнений не вызывает - гоганы всяко не дураки В чем и шутка-Альдо на самом деле-Придд. Пруф-Герман упорно называл Матильду фокэа. Вспомните, что это значит.) "Женщина, вышедшая замуж за спрута мужчину из дома волны. О чем это говорит? Альдо-герцог, наполовину-Придд, наполовину-Мекчеи, а вовсе никакой не принц Ракан. А вот как оно так вышло-вопрос к Афтару.
. Впрочем, мартышкин труд 
: не таковы по своей природе мои мозги, чтобы удерживать в голове эту изумительную конструкцию со всеми её намёками, загадками, связями, следствиями и предпосылками 
. Всегда издали завидовала людям, способным на подобное, но, как известно, рождённый прыгать порхать не может 
. Довольствуюсь тем, что получать удовольствие от эмоционального ряда и хорошего языка это нисколько не мешает 
?
. В чём она состоит? В разнице между звериным желанием жить и стоической готовностью умереть, полагаю. При том, что мои симпатии остались на стороне Рамиро, подозреваю, что сама по типу отношусь именно к старой, «уставшей» аристократии 
. От пролога с его древним Завещанием, где появляется загадочная «Она», которая 
-
-
13.10.2006 в 10:11Об этом рассказывалось в повести Пламя Этерны, а леди звали Оставленная, оона была возлюбленной бога Унда, которая не смогла родить ему ребенка. Оставленная провела всю эпоху Золотой Анаксии в подземельях Гальтар, где что-то такое накручено с течением времени, вышла оттуда вскоре после событий ПЭ, вошла на картину Диамни, а покинула ее лишь незадолго до времени, описанного в Талигойской балладе. И, сдается мне, ты права, и после этого Оставленная стала известна как Октавия.
-
-
13.10.2006 в 23:01Об этом рассказывалось в повести Пламя Этерны
А! У меня, конечно, есть распечатка, но есть и желание дождаться нормального издания "в бумаге", поэтому пока не перечитываю
вышла оттуда вскоре после событий ПЭ, вошла на картину Диамни, а покинула ее лишь незадолго до времени, описанного в Талигойской балладе
[деловито]
Откуда инфа? Тоже из "Пламени"? Что-то такого вовсе не помню
И, сдается мне, ты права, и после этого Оставленная стала известна как Октавия
Всё это очень-очень интересно
[потирает руки]
-
-
14.10.2006 в 11:10Откуда инфа?
Это скорее собрано по кусочкам - эпизод, где Оставленная входит на картину, был в ПЭ, но не в изданном тексте, а во фрагменте, лежащем на официальном сайте, а упоминание, что незадолго до падения Раканов странная женщина с полотна исчезла - это где-то в основном цикле мелькало, кажется в том же ОВДВ.
-
-
14.10.2006 в 22:02эпизод, где Оставленная входит на картину, был в ПЭ, но не в изданном тексте, а во фрагменте, лежащем на официальном сайте
О, это я и в самом деле не читала
а упоминание, что незадолго до падения Раканов странная женщина с полотна исчезла - это где-то в основном цикле мелькало, кажется в том же ОВДВ
Умс, именно там
-
-
15.10.2006 в 11:10Эпилог.
«У жизни со смертью
Еще не закончены счеты свои…» Б.Окуджава
Мастер Диамни Коро умирал. Чтобы больного не тревожил топот подкованных гвоздями сапог, под окнами комнат, которые занимал мастер, постелили солому. Под дверями спальни толпились ученики, кто с искренней, кто с нарочитой тревогой вглядывавшиеся в лица серьезных и молчаливых лекарей. Каждые два часа прибегали посыльные от императора, а к вечеру повелитель Кэртианы пришел сам. Вместе с Эсперадором Танкредом, еще не старым, но совершенно седым мужчиной со светло-голубыми пронзительными глазами.
Император вошел в дом, многочисленная свита осталась под дверью. Сначала придворные с подобающим случаю скорбным выражением стояли неподвижно, потом стали переминаться с ноги на ногу, перешептываться, а наиболее смелые рискнули прислониться к стене. Время шло, а владыки Золотой Империи все не было.
Когда рыжее вечернее солнце утонуло в водах Данара, и над Кабитэлой сгустились сумерки, появился Эсперадор и торопливо проследовал на вечернюю молитву. Император остался с умирающим. Это была неслыханная честь!
Смелый, жесткий, подчас жестокий, Анэсти железной рукой претворял в жизнь начатое императором Эрнани. То, что он ценил мастера Коро, знали все, но никто не мог предположить, что император, мало напоминающий своего болезненного, хоть и сильного духом отца, так отличит умирающего старика.
К полуночи Анэсти вышел, бросив вскочившим слугам и лекарям, что больной заснул и не стоит его тревожить. Свитские шепотом передавали друг другу, что никогда не видели, чтобы глаза порфироносного столь сильно блестели.
Около часа ночи больной пришел в себя и потребовал, чтоб его отнесли на верхний этаж, где была его мастерская и оставили в покое. Слуги и лекарь не посмели спорить с любимцем императора. По требованию мастера зажгли множество свечей и раздвинули плотную ткань, закрывавшую огромную картину, над которой Коро работал с того самого дня, как вошел в отведенные ему комнаты в новом императорском дворце.
Само творение видели лишь избранные, взгляду остальных представал лишь серый, измазанный красками занавес, поднимать который строжайше запрещалось. Слугам хотелось рассмотреть таинственную картину, но они, повинуясь приказу, торопливо попрощались и ушли. Старый художник остался один на один со своим детищем.
Сидя в высоком резном кресле, спинку которого украшала вереница идущих леопардов, Диамни Коро смотрел на то, что более сорока лет составляло смысл его жизни. Ученик великого Сольеги не знал, с чего ему пришел в голову именно этот сюжет, но он не давал художнику покоя ни днем, ни ночью. И вот на специально вытканном холсте возникли невиданные в Кэртиане чертоги.
Огромные окна выходили на закат. За длинными, богато убранными столами пировали мужчины и женщины, и все они были неправдоподобно, нечеловечески хороши. На одетых в черное и алое мужчинах были странные доспехи, женщин обвивали тончайшие шелка самых изысканных и нежных расцветок, а на точеных шеях и прекрасных руках переливались странные золотисто-алые и лиловые камни.
Нарисованные фигуры казались живыми, сильными, наделенными чем-то, что смертным постичь не дано. Они дорожили каждым мигом веселья, потому что помнили о войне, на которую им предстояло вернуться.
Картина казалось завершенной, но мастера она не устраивала. Ему никак не давался левый угол. Там за столом сидел светловолосый воин, единственный, кто не пил и не смеялся. Окружающее веселье его тяготило, хотя он вряд ли мог объяснить, почему. И еще меньше Диамни Коро мог объяснить, почему нарисовал Ринальди Ракана таким. Когда мастер начинал свой «Пир», он хотел, чтоб погибший эпиарх был счастлив хотя бы на картине, но названный брат вновь проявил строптивость. Он не желал ни смеяться, ни пить, ни обнимать роскошных красавец.
На плече Ринальди лежала рука рыжекудрой женщины в огненных шелках, лишь слегка прикрывающих белоснежную грудь, но изумрудный взгляд сгинувшего эпиарха был устремлен куда-то вдаль. О чем он думал? Чего хотел? И чего хочет он, Диамни Коро?
Художник вздохнул и чуть не вскрикнул от пронзившей грудь и спину боли. Ерунда, он должен понять, чего не хватает. Все, кто видел «Пир Вечных», в один голос утверждали, что ничего более совершенного из-под руки мастера не выходило. Эсперадор и тот, хоть и полагал правильным скрыть картину от паствы, назвал ее величайшим созданием человеческого гения; и лишь Диамни был недоволен, потому и потребовал принести себя в мастерскую. Жизнь кончалась, и мастер Коро не мог уйти, не завершив своей главной работы.
За окном синело ночное небо, похожее и не похожее на небо покинутых Гальтар, падали звезды, звенели цикады, созревали яблоки, над полянами маттиолы кружили ночные бабочки. Этот мир был прекрасен, Коро не хотел его оставлять, но он и так прожил очень, очень долго. Все, среди чего он рос, чем жил, во что верил, исчезло. Он умирал в другой стране, в другом городе, в другой вере, пережив всех, кого знал в юности. У него оставались лишь память и картина. Что же все-таки там должно быть? Во имя ныне забытых Абвениев, что?!
Пламя? Влетевшая в окно птица? Статуя? Еще одно окно, сквозь которое виден водопад? Нет, не то! Мастер пробовал и огни, и цветы, и фигуры, но они только мешали! Оставить как есть?…
Диамни напряженно смотрел на картину и не видел, как столб лунного света задрожал и изогнулся, постепенно принимая очертания высокой, но хрупкой человеческой фигуры. Легкая и неуловимая, она постепенно облекалась плотью. Стали различимы иссиня-черные косы, нежный, крупный рот, огромные синие глаза под темными дугами бровей, тонкие руки с длинными пальцами, и все равно женщина казалась недоступной и далекой, словно отражение в старом, мутном зеркале или ночном окне.
Диамни не видел странной гостьи, но ее двойник медленно и неотвратимо проступал на картине - легкая тень, отражение на серебристом зеркальном камне. Это было то, чего он так долго искал! Женщина-фреска, женщина-призрак, женщина-память, которой нет и не может быть в этом исполненном чувственного ликованья зале, и которая, тем не менее, существует. В сердце Ринальди Ракана, друга и брата Диамни Коро, сгинувшего в гальтарских подземельях более полувека назад!
На мгновенье старому художнику стало жаль придуманную им рыжую женщину, такую красивую и такую ненужную. Она льнет к Ринальди, а он принадлежит другой, неуловимой и зыбкой, с тревожными синими глазами. Он принадлежит своему миру и себе самому и рано или поздно отыщет дорогу к дому, даже если придется пройти через ад и вернуться на кладбище. Именно поэтому Рино жив, единственный из всех собравшихся в этих залитых закатным пламенем чертогах. Он жив, потому что не обрел покоя, не забыл о том, что такое боль, не избыл тоски по несбывшемуся.
Художнику казалось, что он спит и видит сон, в котором нашел то, что так долго и мучительно искал. Больше всего Диамни боялся, что умрет, не проснувшись, или забудет о своем видении. Мастер не отрывал взгляда от картины, а женщина-отражение была уже совсем рядом. Какое-то время синеглазая незнакомка молча стояла за креслом Диамни, затем светящаяся полупрозрачная рука нежно коснулись волос художника, женщина нагнулась, поцеловала его в лоб и исчезла. Осталось лишь изображение на картине, перед которой сидел мертвый мастер.
Работа была завершена - Диамни Коро был свободен.
-
-
15.10.2006 в 22:37Этого эпилога у меня действительно не было
Помимо картины теперь прояснился ещё один тривиальный вопрос: чей же потомок всё-таки Альдо, ибо то, что он Ракан, сомнений не вызывает - гоганы всяко не дураки
Спасибо
-
-
19.09.2009 в 20:47В чем и шутка-Альдо на самом деле-Придд. Пруф-Герман упорно называл Матильду фокэа. Вспомните, что это значит.) "Женщина, вышедшая замуж за
спрутамужчину из дома волны. О чем это говорит?Альдо-герцог, наполовину-Придд, наполовину-Мекчеи, а вовсе никакой не принц Ракан.
А вот как оно так вышло-вопрос к Афтару.
-
-
19.09.2009 в 21:01Комментарий на пост трёхлетней давности
Но всё равно, спасибо